Нас было ровно сто человек. Все мы еще две недели назад являлись заключенными ИГЛ*-100 Свердловского УИТЛиК* (посёлок Верх-Нейвинск), а теперь, летом 1947 года, будучи этапированными из этого ИТЛ, стояли на коленях перед воротами Красноярской транзитки. Накрапывал мелкий дождик. С Енисея дул холодный ветер. Мы плотнее кутались в поношенные бушлаты и, желая поскорее попасть в теплый барак, не сводили с ворот глаз. Но ворота долго оставались закрытыми. И надзиратели, и конвой, и сопровождающий наш этап полковник — все ждали прибытия начальника пересылки. А когда тот, наконец, прибыл, наш полковник тотчас приободрился и, предъявляя ему нас, громко сказал:
— Замечательные люди. Прошу любить и жаловать.
— Не обидим, — так же громко отозвался начальник. Но не управились мы еще осмыслить, что значит это громкое „не обидим", как неожиданно, больно поразив наш слух, раздалась автоматная очередь, затем вторая, третья... и в этом „не обидим" нам отчетливо послышалась злая ирония. Мы вдруг поняли, что начальник пересылки относится к той породе эмгэбистов, которые „мягко стелят, да жестко спать", а, войдя в зону,
* ИТЛ — исправительно-трудовой лагерь.
* УИТЛиК — управление исправительно-трудовых лагерей и колоний.
убедились в этом воочию. На пересылке безраздельно хозяйничали воры в законе, и начальник им в том не препятствовал, пресекая лишь поножовщину, постоянно возникающую между ними и суками — недавними ворами, преступившими закон. Он считал их своими, советскими людьми и смотрел сквозь пальцы, видя, как эти советские люди среди бела дня били и грабили мужиков, которые сидели по 58-й статье*** — контриков. Этот творимый ворами произвол он, видимо, понимал как проявление их классовой ненависти к контрикам, и в таком своем понимании был заодно с ними. И он и они делали одно дело. Между ними было преступное единство, и разобщенным между собой мужикам ничего не оставалось, как смириться с воровским произволом. К тому же многие воры имели ножи и при малейшем неповиновении их воле пускали ножи в дело, поступая сообразно действовавшему на этой пересылке закону тайги: умри ты сегодня, а я — завтра.
Входя в зону, мы о творимом здесь произволе ничего не знали, хотя, судя по выстрелам, которые услышали, стоя перед воротами, догадывались, что на пересылке происходит что-то нехорошее, и каждый из нас про себя готовился к встрече с этим нехорошим. Однако то, что нам было уготовано для первого знакомства со здешними порядками, превзошло все наши ожидания. Для нас — всех ста человек — не нашлось ни хлеба, ни баланды. Наш паек получили воры. Когда мы попытались „права качать", нам показали ножи, убедительно дав понять, кому здесь дозволено качать права. И, чтобы впредь мы не забывали, кто есть кто, и не высовывали свои рога, они и на следующий день оставили нас голодными. Опять наш хлеб и нашу баланду получили воры. И ни начальник, ни надзиратели, к которым мы было обратились за помощью, не предприняли никаких мер, чтобы заставить их вернуть наш паек. Начальника наши беды не трогали. Его заверение „не обидим" обрело для нас зловещий смысл. Стало совершенно очевидно, что он умышленно попустительствует произволу воров, и эта очевидность буквально взорвала нашу сотню. Особенно горячился Жора Зябликов. Он был мастером карате и рвался самолично пойти к ворам пересылки и принудить их бежать в запретку к своему начальнику. Но ни он, ни мы, его товарищи, ничего об этих ворах не знали. Выходило, что он рвался как бы с закрытыми глазами. А это был риск, который мог стоить нам многих
*** в соответствии 58 статьи УК РСФСР судили всех противников сталинского режима. В этой статье: п. 1 — „измена Родине"; п. 2 — „контрреволюционное восстание"; п. 6 — „шпионаж" и т. д.
жизней. В случае неудачи воры нас не пощадили бы, и поэтому наиболее авторитетные люди нашей сотни — поэт Люгарин; философ, сын бывшего министра Эстонии, Хэллат; бывший капитан лидера „Москва"**** Приваленко; студент из Уфы Басов и другие не одобрили рвение Зябликова. Все эти товарищи были против того, чтобы действовать вслепую, и предложили Зябликову, прежде чем что-то предпринимать, пойти в воровской барак и, вступив в непосредственный контакт с его жильцами, узнать, кто из них на что способен и как поведет себя, когда увидит взбунтовавшихся мужиков. Такое предложение не было для Зябликова чем-то исключительным. Обычно ему легко удавалось находить с ворами общий язык. Но на этот раз он замялся, видимо, чувствуя себя не в меру разгоряченным, опасался, что на этот раз у него не хватит выдержки стерпеть их беспрецедентную наглость. И не он, а другой человек из нашей сотни вызвался пойти в воровской барак. Этим человеком был Александр Михайлович Моисеенко — бывший полковник, осужденный за поражение под Маздоком и Малгобеком*****. Моисеенко не впервые приходилось иметь дело с ворами. Все мы в нашей сотне помнили его самоотверженное противоборство с ними в ИГЛ-100.
Это было весной 1945 года. Еще не прошло и года, как закончилась война. В стране царили голод и разруха. Люди жили в землянках, им не во что было одеться, они на себе пахали землю, а великому вождю вдруг срочно понадобилась атомная бомба, как будто такая бомба могла осчастливить уставших от войны людей. Великого вождя беспокоило личное величие. Он не мог примириться с мыслью, что США имеют атомную бомбу, а у него её нет. Без бомбы он чувствовал себя как разбойник без кистеня. И, внушая бедствующим людям, что „жила бы страна родная и нет больше других забот", призывал ничего не жалеть на оборону и под видом добровольного займа лишал их последних средств существования. Но зная, что этих средств будет недостаточно, что на эти средства не построить атомного реактора и смежных ему заводов, он опять, в который раз удивляя причастных к делу соратников своим гуманизмом, предложил передать это строительство в веление МГБ. И тотчас небольшой поселок Верх-Нейвинск,
**** лидер "Москва" — усовершенствованный крейсер военно-морского флота. В 1941 году во время артилерийской атаки на румынский порт Констанца потоплен
***** Маздок и Малгобек - города на северном Кавказе, занятые немцами в 1942 году.
расположенный у края Демидовского озера, стал объектом особого внимания ГУЛАГа. Здесь назначено было быть приоритетной стройке и ГУЛАГу надлежало срочно, этапировав сюда осужденных специалистов-строителей, создать здесь новый лагерь ИТЛ-100. Здравые люди, наверное, усомнились бы в возможности быстро сделать такое. Но для карателей проблемы не было. И вскоре в Верх-Нейвинск из лагерей Свердловского УИТЛиК — Ивделя, Серова, Лобвы, Туры, Тагила прибыли этапы заключенных. Только специалистов в этих этапах было не больше, чем в штате МГБ юристов. Начальники Свердловских лагерей были „себе на уме" и под видом специалистов-строителей этапировали сюда не охочих до подневольной работы мужиков и воров в законе. Они не сговаривались между собой, однако, будучи учениками одного учителя, все поступили одинаково, по принципу: „На тебе, боже, что нам не тоже", а в итоге сюда прибыло такое количество воров, что мужики были бессильны что-либо сделать, чтобы защитить себя от произвола. Здесь, в ИГЛ-100, который поначалу помещался в одной зоне и одном двухсотметровой длины бараке (бывшем авиаангаре), они, собранные в большом количестве вместе, были свободны творить всё, что взбредало в их ограниченные умы, и творили, поскольку никто им помешать не мог. В бараке, в котором не было ни потолка, ни хотя бы дощатых перегородок, разделяющих его на секции, не утихали стоны, крики, вопли истязаемых и густая брань воров. Не стало тише в этом бараке и потом, когда через небольшое время сюда доставили из побежденной Германии бывших солдат и офицеров, чьи шинели еще пахли порохом. Воров не смутил этот запах. Они уважали только реальную силу, а поскольку новоприбывшие уже не были во взводах и ротах и в связи со своей разобщенностью такой силой не обладали, с ними поступали как с последними фраерами. Воры отняли у них всё, что нашли для себя пригодным, и вчерашние воины, не раз бывавшие один на один со смертью, покорно смирились со случившимся как с чем-то неизбежным и впредь не оказывали сопротивления, когда их били, унижали, делали из них шестерок. А били и унижали даже за собственную горбушку, если кто из них съедал её полностью, не поделившись с вором. Били и просто так, чтобы только потешиться и дать им почувствовать своё превосходство над ними. В бараке стоны, крики и вопли продолжались. Воры по-прежнему своевольничали, следуя своему воровскому правилу: хороший мужик — коли ему глаз, ещё лучше — оба выкалывай.
И вот в такое-то время сюда, в этот лагерь-барак ИТЛ-100, вместе с небольшим, но очень дружным этапом прибыл Моисеенко. Он был в черной бурке и высокой папахе, которые в сочетании с его высоким ростом, колючим, проницательным взглядом, смуглым каменным лицом с выделяющимся на нем орлиным багратионовским носом и черными усиками-бланже выдавали в нем волевого человека, высоко ценящего своё человеческое достоинство. Среди прибывших с ним товарищей он выглядел белой вороной и сразу по прибытии в зону приковал к себе взгляды воров. Те, жадными глазами ощупывая его крепко сложенную фигуру, зарились на бурку и на бывший с ним увесистый чемодан. Но едва они, нагло ухмыляясь, предложили ему поделиться своими шмотками, как он вызывающе вскинул голову и вдруг раздался его громкий окрик: „Ложись!" Не ожидая ничего подобного, воры, хотя и не легли, но предосторожности ради отпрянули в сторону, а он, окинув их сверлящим повелительным взглядом, спокойно вместе со своими товарищами по этапу прошел в барак, и тотчас к нему потянулись недавно прибывшие сюда военные. Все они, будто оказавшиеся во вражеском окружении солдаты, обрадовались ему, как командиру, который неожиданно встретился им, и на которого была теперь их надежда. И Моисеенко их надежды не обманул. Он в этот же день собрал офицеров (а их здесь оказалось около ста человек) и, внимательно выслушав их, сказал:
— Я всё-таки не понимаю, как можно было позволить ворам взять верх над собой. Что с вами случилось? Вы не боялись фашистов, били их, а перед какой-то доморощенной нечистью головы согнули и позволили этой нечисти издеваться над собой и людьми. Это дезертирство! Вы уклонились от боя. Вас за такое судить бы надо. Но я — не судья, судить вас не вправе. Это потом сделают другие, если вы в самое короткое время не сумеете исправить положение и этим искупить свою вину.
И тут же предложил им незамедлительно приступить к созданию бригад и отрядов под своим руководством с тем, чтобы объединить мужиков, дать им почувствовать локоть друг друга и укрепить их дух.
— В единстве — сила, а, следовательно, и успех, — поучал Моисеенко.
И офицеры поняли его. До того барак был поделен на две неравные секции: меньшая — воровская, большая — фраерская. В считанные дни в этой большей секции была введена воинская
дисциплина. Отныне при появлении Моисеенко дневальный подавал команду: „Встать! Смирно!" И тут же, по выполнении зэками этой команды, докладывал ему о наличии людей и происшествиях, если таковые были. Произвольничать в таких бригадах стало невозможно. Теперь мужики, снова почувствовав себя во взводах и ротах, все были за одного и один за всех и вскоре взяли под свой контроль хлеборезку и кухню, вынуждая воров получать такой же паёк, какой получали сами. Вместо воровского произвола они пытались навести справедливый порядок, но воры восприняли этот навязываемый им порядок как оскорбление своей чести и, злобствуя против него, грозились пришить Моисеенко и всех бригадиров — его помощников. С помощью ножей воры рассчитывали взять снова верх в зоне. И однажды ночью, улучив удобный момент, ворвались во фраерскую секцию и в одночасье зарезали восемь бригадиров-офицеров (трех майоров и пятерых капитанов). Но ни Моисеенко, ни его помощников эта кровавая акция не испугала. Вместо зарезанных товарищей во главе бригад встали другие офицеры и когда воры попытались еще раз устроить во фраерской секции очередную Варфоломеевскую ночь послышался зычный голос Моисеенко:
— Мужики! Покажем им кузькину мать!
И мужики, вооружась кто чем мог — кто оторванной от нар доской, кто камнем — в гневном порыве бросились на произвольщиков, и многие воры бежали в запретку, а оставшиеся вынуждены были навсегда отказаться качать свои права в этой зоне. С воровским произволом было покончено. Моисеенко стал самым авторитетным лагерником в ИТЛ-100.
Таким он был и для нас, всех ста человек, вместе с которыми ему выпало несчастье попасть на Красноярскую пересылку, где воры свирепствовали с такой же жестокостью, как когда-то в ИТЛ-100. Многих из нашей сотни он уже видел в деле и знал, чего от них можно было ожидать, но во многих сомневался и потому, прежде чем соваться в воду, решил поискать броду.
Он пошел к ворам в барак и предложил им сыграть в карты, поставив на банк свою папаху. Воры предложение приняли, видимо, надеясь в два счета обсчитать сунувшегося к ним фраера. Но этого не случилось. Игрок он был не из последних, и дама пик не всегда склонялась от него влево. Игра затянулась, и Моисеенко имел достаточно времени, чтобы и оценить общую обстановку в бараке и определить значимость отдельных воров. А вечером, сразу после проверки, он повел всю нашу сотню к воровскому бараку и
расположил под окнами, наказав нам следить за событиями в бараке и быть готовыми в любую минуту прийти ему на помощь, а сам, настежь распахнув дверь и оставив у открытой двери Зябликова и героя Советского Союза Шебалкова, прошел вперед, сел за стол и тут же властно потребовал отдать ножи. Ничего не понимая, воры испуганно дернулись и устремили на него взгляды. Это требование прозвучало для них словно гром среди ясного неба. Они ничего подобного не ожидали и, тараща на Моисеенко глаза, пытались сообразить, что бы всё это значило. Но он им времени на размышление не предоставлял.
— Сдать ножи! — повторил он своё требование и для большей убедительности показал на окна, за которыми толпилась наша сотня. — Вон там вся зона. И в случае вашего неповиновения от всех вас останется мокрое место. Пощады не будет!
В бараке наступила тягостная тишина. Воры никак не могли решиться на что-то определенное, и Моисеенко, выдержав небольшую паузу, повторил:
— Ну что же вы? Нос, Котяра, Зверь, Косой, Люсик! — громко выкрикивал он их клички. — Мы устали ждать.
И воры не выдержали его волевого напора. Первым поднялся сутулый здоровяк. Очевидно, пахан. Он с финским ножом в руках направился к столу. Мы за окнами замерли. По перекошенному злобой лицу вора было трудно определить, что у него на уме. Действия вора непредсказуемы, и могло случиться всякое. Но Моисеенко был спокоен. Он сидел, утупясь в стол, и ждал. Подойдя к нему, вор покосился на дверь, где стояли Зябликов и Шебалков, а потом резко взмахнул ножом и на мгновение задержал его в воздухе. Моисеенко по-прежнему был спокоен и ждал. И вдруг нож с громким стуком воткнулся в стол. Пахан зло выругался и вернулся на свои нары, а к Моисеенко с ножами стали подходить другие воры. Они шли к нему с разных сторон и шли не мирно, а хищно оскаливая зубы и хрипя ругательства, шли, словно огрызающиеся волки, и каждый из них мог совершить непоправимое. От такого зрелища мурашки ползли по коже. На это было даже страшно смотреть, не то что сидеть за столом, ежеминутно ожидая, что кто-то из подошедших прикончит тебя. Но Моисеенко это испытание выдержал с завидным самообладанием. И когда ножи уже легли на стол и к нему более никто не шел, он поднял голову и спокойно, будто ничего не пережил в эти минуты, спросил, обращаясь к ворам:
— Все сдали?
Воры молчали.
—— Не советую хитрить, — предупредил их Моисеенко, испытующе вглядываясь в хмурые лица воров и выжидая. Но воры молчали, как в рот воды набравши, и он, поняв, что больше с них ему не выжать, примирительно добавил:
— Ладно. Верю, — и тут же пригласил нас всех войти в барак, а когда мы вошли, велел разобрать со стола ножи, после чего снова поднял на воров глаза.
— А теперь, — обратился он к ним, — у нас к вам деловой разговор. Все мы, сто человек, уже сутки сидим голодными. Наш паек получили вы. Теперь мы хотим получить ваш паек. И сейчас придется одному из вас, кого знают в хлеборезке и на кухне, пойти с нашими людьми и за свой счет рассчитаться с нами, вернуть все, что отняли.
— Не дождешься, козел вонючий! — прохрипел голос из глубины барака.
— Ну что ж, — пожал плечами Моисеенко. — Не отдадите по-хорошему, возьмем сами. Прямо сейчас я поставлю своих людей на кухню и в хлеборезку и тогда ты, козел вонючий, будешь дохнуть с голодухи.
— Ты что буравишь?! — вскинулся на Моисеенко тот пахан, что первым подходил отдавать нож. С тобой воры разговаривают, настоящие люди, а ты их, фраерюга поганый...
— Настоящие люди... — криво улыбаясь, передразнил пахана Моисеенко. И тут же повысил голос. — Вы много мните о себе! А поступаете как мусора и суки, что служат мусорам! Глаза разуй. Вот — люди! — Он головой показал на нас. — А ты над ними измываешься заодно с мусорами и суками.
На лице вора появились красные пятна, в глазах запрыгали злые огоньки.
— Ты что же это суками нас обзываешь? — выдохнул он и поднялся с нар. Начали вставать и другие воры. Была задета их воровская честь; их обозвали суками, а подобного бесчестия они никому не прощали. До кровавого конфликта оставалось несколько шагов, и я, выйдя из нашей толпы, поспешил Моисеенко на помощь.
— Погодите! — выкрикнул я ворам. — Вы неправильно поняли нашего товарища. Ни он, ни мы все суками вас не считаем. Но согласитесь, что так, как вы с нами поступили, не узнав, ни кто мы, ни что из себя представляем, не к лицу ворам, а еще больше не к лицу ворам качать из-за этого права. Воры так не
поступают. Воры все делают с понятием. Я знаю их, я был с ними на штрафнике в Богословске и обязан им за то, что жив остался...
— Ты когда был в Богословске? — прервал меня голос из барака.
— В сорок пятом году.
— Кого из воров знаешь?
Я перечислил с десяток воровских кличек, а когда закончил перечислять, ко мне подошел коренастый вор в желтой шелковой тенниске.
— Белорус?! — заглянув мне в лицо, удивленно произнес он, и не дожидаясь моего подтверждения, повернулся к пахану. — Я знаю его. Это правильный мужик. В людях толк знает и к ворам относится с уважением. Он всю жизнь чалится вместе с нами. Воры Богословска его от себя не отделяли, потому как мужик он — что надо.
— Без тебя вижу, — прервал коренастого пахан. И тут же поднял на меня глаза. — Молодец. Ты правильно толкуешь о ворах. И то правильно, что мы с вами обошлись не по масти. Мы это уже врубили себе и болтать лишнее ни к чему. Ты сейчас потопаешь с ворами, получишь хлеб и что там будет с хлебом. Воры с хорошими мужиками не бузят. А этому, — он кивнул в сторону Моисеенко, — втолкуй, чтоб не зарывался. Не то — пришьем, как пса поганого.
Моисеенко на этот оскорбительный выпад не отозвался. Он, никак, решил пощадить самолюбие пахана и тем самым сохранить достигнутое согласие между нами и ворами. И благодаря его выдержке такое согласие было сохранено. Мы ушли из воровского барака, не слыша за своей спиной злобного рычания. А вскоре в сопровождении воров мужики нашей сотни принесли сто пятисотграммовых паек хлеба и пять ведер гороховой каши, в связи с чем инженер Галкин заметил, что, оказывается, воры тоже могут стать людьми, если с ними говорить революционным языком, придерживаясь при этом принципа социалистического реализма — закрывать глаза на всё негативное в них и, льстя их самолюбию, показывать их такими, какие они есть на самом деле. Справедливость была восстановлена. На транзитке, к недоумению начальника, стало спокойно. Впредь воры не возникали. Они вдруг сделались добрее и мягче. Перестали излишне произвольничать над мужиками и даже конфликтовать между собой. Их поведение стало вполне терпимым. И уж чего совсем не мог понять начальник, так это их уважительного отно-
шения к нашей сотне. Воры как бы изменили своим понятиям. Они стали частыми гостями в нашем бараке. Приходили, чтобы послушать игру на кеманче армянина Вартаняна, а также других наших музыкантов: аккордеониста Кауфмана, трубача-эстонца Ильмара, скрипачей Кузовлева и эстонца Герберта Хааса, но более чем музыку, они любили слушать романы, которые мастерски рассказывал инженер из Ленинграда Кнопмус Юрий Альфредович. Заходили и мы в воровской барак. Нам тоже было что у них послушать. Большинство обитателей этого барака почти всю жизнь провели в лагерях; знали не по наслышке, что творилось в лагерях Севера, а что — Востока. Это были опытные зэки, и их рассказы о пережитом являлись для нас единственно доступной информацией о том, что нас ожидало впереди, что предстояло пережить в недалеком будущем, когда будем этапированы отсюда в один из лагерей Севера или Востока. Они были для нас более интересны, чем мы для них. Нам впервые приходилось быть с ними наравне: мы впервые близко знакомились с ворами в законе и не без душевного удовлетворения убеждались, что эти воры, будучи лишены своего силового превосходства, в сущности, неплохие люди. Ничто человеческое им не было чуждо. Они с пониманием относились к нашей принципиальной позиции, а иные из них, уважая эту позицию, даже защищали мужиков от произвола придурков. И мужики, увидев их в новом качестве, оставляли свои прежние обиды, и теперь уже не из страха перед ними, а из лучших побуждений, старались быть им полезными. Мужики понимали, что установившийся на пересылке мир — это мир между волками и овцами, но им очень хотелось сохранить этот мир, и они делали всё, что могли, чтобы приучить волков к вегетарианской пище. Особенно в этом усердствовали бывшие интеллигенты.
Однажды, зайдя в воровской барак, я увидел очень исхудавшего мужика, почти доходягу, в порванной телогрейке и таких же ватниках. Он сидел на верхних нарах и, окруженный большой группой воров, пересказывал им роман Виктора Гюго „Собор Парижской Богоматери". Рассказывал увлеченно, страстно, умело приобщая слушателей к судьбе героев романа и акцентируя их внимание на победе добра над злом. Он не просто пересказывал роман, а как бы на примере горбуна Квазимодо стремился убедить воров, что человек ценен не тем, какой сам из виду и что думают о нем люди, а тем, что содержит в своей душе и что делает, побуждаемый порывами этой души. Рассказывая ворам о бла-
городстве физического урода, он давал им понять, что только доброта красит человека. Но воры такого понять не могли. Они осознавали себя сверхчеловеками и считали, что доброта к лицу только фраерам, но не им. И когда потом мы с этим мужиком вышли из их барака, я заметил ему:
— Зря Вы им Гюго рассказывали. Они больше уважают Дюма „Граф Монте-Кристо".
Он отрицательно качнул головой:
— Нет... Не то говорите. Просто я не умею рассказывать. Моё дело песни писать. — И, повернув ко мне голову, пояснил:
— Я Эдди Рознер******.
От неожиданности я приостановился и уставился на этого доходягу в порванной телогрейке.
— Как Эдди Рознер? — переспросил я его, не веря глазам своим.
Он грустно наклонил голову, как бы стыдясь, что это он и в таком положении.
— За что же они Вас?
— Да как Вам сказать... — пожал он плечами. — Хотел было уехать на родину, в Польшу. А меня, как видите, сюда привезли. 10 лет. Статья 58 пункт 10. И вот рассказываю блатным романы, ищу у них признания. — И вдруг, подняв на меня глаза, беспомощно развел руками:
— Ничего не понимаю. Это какой-то бесовский шабаш.
— Вам наверное тяжело сейчас, — выразил я догадку. И тут же, не дожидаясь ответа, вызвался быть ему в помощь и познакомить его с находившимися в нашей сотне поляками — ксендзом Анджеем Гладысевичем и инженером Марьяном Квальяном. Такое мое участие пришлось ему по душе. И с этого дня Рознер стал частым гостем в нашей сотне. Он приходил не только к своим землякам, но и ко всем нам. Почти все мы стали его хорошими друзьями и особенно наши музыканты, а также почитатели его таланта — балетмейстер из Минска Володя Прокопович и юноша из Москвы, осужденный как член семьи врага народа, Ротефан Елаян. Все эти люди были близки ему по духу, своими. В общении с ними он впервые после своего ареста почувствовал себя как бы в родной стихии и, движимый этим чувством, иногда просил у Хааса скрипку, И тогда грустная мелодия заполняла барак. В общении с нашей сотней он снова обретал уверенность в себе, снова становился прежним Рознером. Но, к его несчас-
****** Эдди Рознер — композитор, певец; народный артист БССР.
тью, общение это продолжалось недолго. Где-то через неделю всех нас, сто человек, вместе с полутора тысячами заключенных, собранных на Красноярской транзитке, отправляли на этап. Провожая нас, он стоял вблизи вахтенной будки и тупо смотрел, как нас строили, а потом уводили за ворота. Он не выкрикивал нам вслед пожелания и не махал рукой. Он был удручен. Ему опять предстояло идти в барак к блатным и рассказывать им романы, чтобы хоть как-то уберечься от воровского произвола. Мы уже ничем помочь ему не могли. Мы вдруг оказались за той чертой, переступить которую было невозможно и удручены были не меньше, чем он. Только его беспокоили одни заботы, нас — совсем иные. Нас донимала тревога, что весь этот этап был сформирован исключительно из заключенных, осужденных по 58-й статье, а такой этап мог следовать не иначе, как на Диксон. И едва такая догадка возникла, как она тотчас обожгла мозг и тяжелым камнем легла на душу каждого из нас. О Диксоне нам было известно, что это особо режимный лагерь, куда гнали этапы зэков с 58-й статьей, но откуда, за редким исключением, никто не возвращался. Все они становились жертвами творимого там произвола, который, как утверждали бывалые лагерники, превосходил по своей жестокости даже произвол, творимый на воровских штрафняках. По мнению этих лагерников, в Союзе не было другой такой страшной дыры, как Диксон. Попасть туда было всё равно, что войти в запретку. И каждый из нас, втайне путаясь такой возможности, старался не думать об однажды возникшей догадке, искал ей опровержение и, идя в колонне, пристально вглядывался в даль и по сторонам, в надежде увидеть, что нас ведут не к Енисею, а к тупику железной дороги. Но надежда оказалась тщетной. За очередным поворотом блеснула темная сталь воды. Перед нами был Енисей, и вскоре мы, один за другим, поднимались по трапу на борт баржи, говорили свои, значившиеся в формуляре, установочные данные, после чего опускались в трюм, который был один на всю баржу и в котором не было ни нар, ни палатей, так что все мы, полторы тысячи человек, оказались вместе и вынуждены были расположиться на полу, вплотную друг к другу. То, что при выходе из зоны пересылки, мелькнуло как смутная догадка, теперь для большинства из нас показалось правдой и это большинство, испытывая страх перед тем, что нас ожидало впереди, впало в уныние. Но были и другие люди, которые такого страха не имели. Некоторые, как Моисеенко, Кнопмус, студент МГУ Леша Волынский и их това-
рищи, были убеждены, что в любых сложных обстоятельствах уважающий себя лагерник найдет возможность стать выше этих обстоятельств и, полагаясь на это свое убеждение, внушали упавшим духом, что не так черт страшен, как его рисуют. А однажды, когда баржа уже плыла на Север, ко мне подсел мой хороший друг из нашей сотни — Иван Кононов.
— Ты знаешь, — сказал он мне, — мне кажется, что люди зря пугаются Диксона. По-моему, Диксон не хуже других лагерей, а может... — он не договорил и тут же доверительно сообщил мне, что здесь на барже есть один умный человек, француз Франсуа Петти, по кличке Вольтер, который еще на пересылке предложил Кононову свою дружбу и с тех пор стал с ним „не разлей вода".
— Так вот, этот Вольтер, — продолжал Кононов, — когда узнал, что нас везут на Диксон, по секрету сказал мне, что там, на Диксоне, у него свои люди, и тому, что мы попадем туда, надо радоваться, а не пугаться. Оттуда, говорил Вольтер, можно будет даже досрочно освободиться.
Это сообщение вызвало у меня ироническую улыбку.
— Ты что буровишь? —осадил я Кононова. — Какие свои люди? Какое освобождение? У твоего Вольтера не все дома. Он — чокнутый. Он не знает, куда попал.
Но Кононов категорично затряс головой и, упрекнув меня в безверии, пообещал познакомить нас тотчас, как только ему удастся уговорить Вольтера на такое знакомство. Он был уверен, что, встретившись с Вольтером, я перестану иронически улыбаться и, возможно, даже найду с ним общий язык. К сожалению, я тогда не проявил большого желания, чтобы встретиться, а назавтра стало известно, что этап наш следует не на Диксон, а в Норильск, и Вольтер утратил для меня всякий интерес. Он вдруг показался ничем не отличимым от других зэков; таким, как все, без каких-либо только ему присущих особенностей. По мнению Кононова, известие это явилось для него огорчительной неожиданностью. Узнав, что нас этапируют в Норильск, он многозначительно заметил:
— В Норильске придется трудно. Норильск — это не мой объект, там я никого не знаю.
И с этого дня ни он сам не давал о себе знать, ни Кононов о нем ничего не говорил: его как бы не стало в трюме. А вечером умер маленький сухонький старичок из города Гори — Гуго Комбарашвили и, потрясенный этой смертью, я и вовсе забыл о Вольтере.
Видеть смерть всегда тяжело, но было многократно тюке-лее видеть вот такую смерть, какую принял Гуго Комбарашвили и в которой каждый из нас видел и свой безвестный конец. В барже Гуго знали многие и относились к нему с пониманием, считая его более несчастным, чем были сами. Гуго был другом детства Сталина, вместе с Coco Джугашвили рос на одной улице, знал его слабости, помнил много такого, что компрометировало ставшего богом Coco, и в этом была его вина — за это он был арестован, более года содержался в одиночной камере Тбилисской тюрьмы, а потом Гуго повезли по лагерям, вышибая из него эту зловредную память. Свидетелей рождения и детства бога быть не должно. И вот Гуго умер. Жора Чхеидзе и Михо Киладзе вынесли его труп из трюма, и по злой иронии насмешницы-судьбы тело Гуго Комбарашвили бросили в воды Енисея, недалеко от Туруханска, где когда-то в другое время отбывал ссылку Иосиф Джугашвили, и где он, как это было известно нам, оставил после себя жену и сына. Две такие разные жизни. Они невольно вставали перед глазами и, сравнивая их в ту скорбную минуту, у многих из нас жгуче щемило сердце. Но вскоре боль утихла, и снова трюм наполнился привычным гулом, который более не прекращался до самой Дудинки, пока нашу баржу не пришвартовали к причалу.
Было пасмурно и не по августовски холодно. Серые тучи низко висели над землей и сплошь укрывали небо. Моросил дождь. Погода была явно не по нашей одежонке и уж совсем не по нашей обувке. Мы почувствовали это сразу, как только по выходу из баржи сошли на берег и, оказавшись со всех сторон открытыми дождю и ветру, начали строиться в колонну, разминая хлюпавшую под ногами грязь. Наши чуни тут же промокли насквозь, бушлаты пробивал дождь. И мы напрасно потуже затягивали веревочки, энергично махали руками, месили, пританцовывая, грязь, — теплее от этого не становилось. Нас все более донимал холод и, коченея, мы мысленно торопили наше новое начальство. Но начальство не спешило. Оно спокойно занималось своим делом: считало нас, сверяло с формулярами и соответственно заранее составленному списку, сортировало, отправляя одних налево, других направо. Более двух часов продолжалось это испытание холодом. И только потом, когда все было посчитано, сверено и все сошлось, левую колонну повели в этапную зону при 4-ом отделении Нориллага, а 450 человек (в том числе 30 человек нашей сотни) — прямо, что называется с мар-
та, погрузили в двухосные вагончики, и маленький паровозик „Кукушка" потянул эти вагончики по узкоколейной дороге Дудинка—Норильск. Слегка отогревшись, мы прильнули к окошкам и щелям. Перед нами простиралась тундра, которая, как видели глаза, была все одна и та же: побурелая, кочковатая, холодная, с редкими уродливыми деревцами, а над ней, сплошь укрывая небо, висели серые тучи и моросил дождь. Ничего в этой тундре не было такого, что могло бы остановить на себе любознательный взгляд. Однако мы смотрели не отрываясь. Отныне нам предстояло здесь жить, а потому хотелось знать, чем здешняя жизнь отличается от потусторонней и, не находя разницы, мы угрюмо молчали. Перед глазами был тот край, куда, как утверждали умные люди, „Макар телят не гонял".
No comments:
Post a Comment